Где опиум курить в индии

Позади джунгли, реки и пыльные города, чьи названия я не записывал. Вблизи моей гостиницы часто, минимум раз в неделю, случаются убийства. Рядом большой бар, он выглядит еще просторнее, потому что одна его стена снесена взрывом. Это позволяет любоваться бездонной чернотой камбоджийской ночи. У входа швейцар с автоматом. Резкие вопли азиатских групп в стиле рок сливаются с криками киномонстров - на здоровой стене показывают малайский фильм ужасов с субтитрами.

Еще одна трубка мне, еще одна трубка ему. Потом еще по одной. Я не собираюсь воспевать опиум, но это совершенный наркотик. В эпоху обманчивых таблеток он дает то, что все остальные только сулят. Забудьте выдуманный дураками серотонин, Фрейда и расстройства, вызванные той отравой, которой психиатры-шарлатаны пичкают своих податливых клиентов. Никакие пилюли, никакое словоблудие психотерапевтов несравнимы с древними словами коптского Евангелия от Фомы: Вот так - просто и непостижимо.

Одним из ножей он разрезает кусок опиума, разминает его, делит на несколько равных частей. Ножничками он подравнивает фитиль лампы. Чиркает спичкой - лампа зажжена. В воздухе слышен сладкий нежный запах масла. Острием иглы он подхватывает кусочек опиума, кладет на сухой лист папоротника, старательно разогревает над лампой, пока тот не принимает каштановый цвет.

Пускай даже и в искусственном. Можно подумать, кино и телевидение, без которого не может большинство, лучше! Или другие поддельные радости мира, настолько пустого, что дурацкий серотонин в нем обсуждают куда охотнее, чем премудрость древнего апокрифа. В этом пустом мире слишком много ценителей скисшего сока, который они называют элитным вином, и мало тех, кто разбирается в опиуме, равно как и вообще знает, для чего живет. Мне не по силам добиться полной ясности.

Время от времени он произносит непонятные слова, кивает и улыбается, словно я понимаю смысл его замечаний. Покончив с ганджой, он обращается к старинной шкатулке и извлекает оттуда черный квадрат, завернутый в целлофан с узором из желтых пагод.

Он то и дело шевелит иголкой бурлящий опиум в крохотном углублении, и при каждой затяжке кожа обтягивает его скулы. Песня без слов Покончив с первой порцией, он удаляет вредный осадок, готовит второй кусочек, заряжает трубку и протягивает ее мундштуком ко мне.

Это значит знать, что все сказанное и написанное ничто перед этим безмолвием и этой властью. Сквозь прорехи в обветшалой кровле мне были видны звезды на черном небе. Я слышал голоса ночных птиц, и другие, неведомые мне звери тоже не безмолвствовали. Самое старое слово западной словесности, то, с которого начинается Илиада, - гнев, негодование. Говорить - значит гневаться на тишину, чьи единственные поэты - ветра.

Они стреляют в нас или поверх голов? Наконец словно ниоткуда вырастает мой отель.

Я все делаю неправильно, опиум то и дело гаснет. Наконец у меня получается, об этом говорят глаза моего наставника, мои легкие наполняет драгоценная субстанция, магический каштановый шарик сладострастно бурлит над огнем. Мы курим по очереди. Я предлагаю хозяину американскую сигарету, и он с восторгом ее принимает.

Они обмениваются с моим провожатым парой слов, и тот уходит, а меня тепло приглашают в дом. Хозяин хижины моложе меня, и по виду это очень счастливый человек. Внутри его жилье освещают лампа и свечи. У него стеклянные глаза, он курит ганджу через кальян.

С острия иглы опиум перемещают в отверстие в центре чубука. Затягиваясь, курильщик держит трубку над лампой точно в том месте, где творится алхимия. Он затягивается глубоко, опиум пузырится, и тончайший аромат невиданных и неведомых цветов смешивается с каштановым цветом вещества, суля впереди еще более высокий синтез.

Гомер созерцал те же звезды, что и мы. Злиться на мудрость - за пределами мудрости. Я раздавил свою сигарету.

После чего достает из тайника трубку, завернутую в ветошь. Длина трубки сантиметров сорок, она вырезана из темного дерева, у нее медные крепления и каменный чубук.

Притонов у нас нет, отвечают мне. У нас нет даже трубок. А у кого они есть - неизвестно. Мой поводырь уверяет меня, что в болотистом диком краю, где сливаются в одно три реки - Тонле-Сап, Бассак и Меконг, обитают последние курильщики опиума. Он дружит с одним из них. Но туда не позвонишь. Остается одно - ехать наугад. Машиной туда не доберешься. Мы нанимаем мотоцикл с коляской и уносимся на край ночи. Хижина его друга стоит на сваях среди изогнутых и скрипучих деревьев. Наверху бамбуковой лестницы улыбается сам хозяин.

Именно поэтому, как мне кажется, опиум вызывает столь сильное к себе привыкание. Разве можно отвыкнуть от рая, изведав его вкус? Конечно, было бы лучше носить это знание в уме от рождения. Но даже если опиумная зависимость так вредна, чем она хуже любой другой, более распространенной? Пристрастившиеся к опиуму живут долго, да и может ли считаться пороком привычка жить в раю?

Мы лежим и курим, и наше безмолвие не просто содержит все, что было и будет сказано, - сквозь эфирную кисею безмолвия отсеивается словесная полова, остается неземная бессловесность поэзии, которую имели счастье изведать только величайшие мастера. Я читаю ее в змеиных изгибах табачного дыма: Шекспир сплетается с завещанием Эзры Паунда: Научиться читать слова немой любви, склониться перед силой ветра - это и значит жить.

Ему говорили, что их не осталось нигде в мире. А он не верил и искал, переезжал из Гонконга в Бангкок, потом в Пномпень, в район Золотого треугольника и дальше — на самый темный край индокитайской ночи, вкушая самые запретные из удовольствий Азии и узнавая всю правду о самом совершенном наркотике.

Возле стойки громадная камбоджийская баба под шестьдесят. При виде меня она скалит золотые фиксы, каменное лицо искажает канальская мина: У вас есть пиан? Ведьма щелкает пальцами, и подходит костлявая девочка.

С трудом нахожу такого. Но после красных кхмеров люди не доверяют друг другу. В результате дебатов с голыми по пояс мужчинами в бамбуковой лачуге ему удается договориться о покупке опиума в жевательных плитках. Но я не хочу жевать опиум. Я хочу его курить. Хочу курить опиум в притоне.

Он разворачивает опиум, кладет его на лакированный поднос рядом с двумя острыми ножничками, ножницами, коробком спичек, иголкой из велосипедной спицы и незажженной лампой, искусно переделанной из простой банки.

Возможно, девочке и больше лет, но она ужасно истощена. Вот-вот кожа треснет на острых лопатках. Запах гамбургера на террасе клуба иностранных корреспондентов действует как успокоительное, ленивые ящерицы ползают под столиками.. Мне нужен здешний человек, который знает где что и готов на все ради денег.

В любом случае, как сказал кто-то из великих или это был я? Золотая заря А у моего друга, оказывается, нет мопеда. Чтобы одолжить мопед у соседа, приходится пройти по зарослям полтора километра. Прежде чем отвезти меня обратно в город, он сворачивает косяк из ганджи, заряжает ее осадком из трубки и для порядка спрыскивает белой пудрой. Метедрин, будь он проклят. По уже знакомой лестнице мы спускаемся к старому, побитому мопеду и уносимся в темную ночь на дикой скорости.

Мчим напролом, он, похоже, знает каждый камень, каждый куст. Перелетаем обнаженные корни деревьев. Он оборачивается и со смехом орет, используя немногие известные ему английские слова: Замедляем ход - впереди маячит блокпост. Заметив, что мы не спешим, полицейские опускают стволы автоматов. Мой друг со смехом похлопывает бензобак мопеда, словно это лошадь, и срывается с места.