Где я могу покурить опиум в лаосе

Наверху бамбуковой лестницы улыбается сам хозяин. Они обмениваются с моим провожатым парой слов, и тот уходит, а меня тепло приглашают в дом. Хозяин хижины моложе меня, и по виду это очень счастливый человек. Внутри его жилье освещают лампа и свечи. У него стеклянные глаза, он курит ганджу через кальян. Время от времени он произносит непонятные слова, кивает и улыбается, словно я понимаю смысл его замечаний. Покончив с ганджой, он обращается к старинной шкатулке и извлекает оттуда черный квадрат, завернутый в целлофан с узором из желтых пагод.

Метедрин, будь он проклят. По уже знакомой лестнице мы спускаемся к старому, побитому мопеду и уносимся в темную ночь на дикой скорости. Мчим напролом, он, похоже, знает каждый камень, каждый куст.

После чего достает из тайника трубку, завернутую в ветошь. Длина трубки сантиметров сорок, она вырезана из темного дерева, у нее медные крепления и каменный чубук. Одним из ножей он разрезает кусок опиума, разминает его, делит на несколько равных частей. Ножничками он подравнивает фитиль лампы. Чиркает спичкой - лампа зажжена. В воздухе слышен сладкий нежный запах масла. Острием иглы он подхватывает кусочек опиума, кладет на сухой лист папоротника, старательно разогревает над лампой, пока тот не принимает каштановый цвет.

Перелетаем обнаженные корни деревьев. Он оборачивается и со смехом орет, используя немногие известные ему английские слова: Замедляем ход - впереди маячит блокпост. Заметив, что мы не спешим, полицейские опускают стволы автоматов.

Он разворачивает опиум, кладет его на лакированный поднос рядом с двумя острыми ножничками, ножницами, коробком спичек, иголкой из велосипедной спицы и незажженной лампой, искусно переделанной из простой банки.

С острия иглы опиум перемещают в отверстие в центре чубука. Затягиваясь, курильщик держит трубку над лампой точно в том месте, где творится алхимия. Он затягивается глубоко, опиум пузырится, и тончайший аромат невиданных и неведомых цветов смешивается с каштановым цветом вещества, суля впереди еще более высокий синтез. Он то и дело шевелит иголкой бурлящий опиум в крохотном углублении, и при каждой затяжке кожа обтягивает его скулы.

Это позволяет любоваться бездонной чернотой камбоджийской ночи. У входа швейцар с автоматом. Резкие вопли азиатских групп в стиле рок сливаются с криками киномонстров - на здоровой стене показывают малайский фильм ужасов с субтитрами. Возле стойки громадная камбоджийская баба под шестьдесят. При виде меня она скалит золотые фиксы, каменное лицо искажает канальская мина: У вас есть пиан?

Я читаю ее в змеиных изгибах табачного дыма: Шекспир сплетается с завещанием Эзры Паунда: Научиться читать слова немой любви, склониться перед силой ветра - это и значит жить. Это значит знать, что все сказанное и написанное ничто перед этим безмолвием и этой властью.

Но я не хочу жевать опиум. Я хочу его курить. Хочу курить опиум в притоне. Притонов у нас нет, отвечают мне. У нас нет даже трубок. А у кого они есть - неизвестно. Мой поводырь уверяет меня, что в болотистом диком краю, где сливаются в одно три реки - Тонле-Сап, Бассак и Меконг, обитают последние курильщики опиума. Он дружит с одним из них. Но туда не позвонишь. Остается одно - ехать наугад. Машиной туда не доберешься. Мы нанимаем мотоцикл с коляской и уносимся на край ночи. Хижина его друга стоит на сваях среди изогнутых и скрипучих деревьев.

Мой друг со смехом похлопывает бензобак мопеда, словно это лошадь, и срывается с места. Они стреляют в нас или поверх голов?

Песня без слов Покончив с первой порцией, он удаляет вредный осадок, готовит второй кусочек, заряжает трубку и протягивает ее мундштуком ко мне. Я все делаю неправильно, опиум то и дело гаснет. Наконец у меня получается, об этом говорят глаза моего наставника, мои легкие наполняет драгоценная субстанция, магический каштановый шарик сладострастно бурлит над огнем.

Разве можно отвыкнуть от рая, изведав его вкус? Конечно, было бы лучше носить это знание в уме от рождения. Но даже если опиумная зависимость так вредна, чем она хуже любой другой, более распространенной?

Ведьма щелкает пальцами, и подходит костлявая девочка. Возможно, девочке и больше лет, но она ужасно истощена. Вот-вот кожа треснет на острых лопатках. Запах гамбургера на террасе клуба иностранных корреспондентов действует как успокоительное, ленивые ящерицы ползают под столиками.. Мне нужен здешний человек, который знает где что и готов на все ради денег. С трудом нахожу такого. Но после красных кхмеров люди не доверяют друг другу. В результате дебатов с голыми по пояс мужчинами в бамбуковой лачуге ему удается договориться о покупке опиума в жевательных плитках.

Мне не по силам добиться полной ясности. В любом случае, как сказал кто-то из великих или это был я? Золотая заря А у моего друга, оказывается, нет мопеда. Чтобы одолжить мопед у соседа, приходится пройти по зарослям полтора километра. Прежде чем отвезти меня обратно в город, он сворачивает косяк из ганджи, заряжает ее осадком из трубки и для порядка спрыскивает белой пудрой.

Ему говорили, что их не осталось нигде в мире. А он не верил и искал, переезжал из Гонконга в Бангкок, потом в Пномпень, в район Золотого треугольника и дальше — на самый темный край индокитайской ночи, вкушая самые запретные из удовольствий Азии и узнавая всю правду о самом совершенном наркотике. Позади джунгли, реки и пыльные города, чьи названия я не записывал. Вблизи моей гостиницы часто, минимум раз в неделю, случаются убийства. Рядом большой бар, он выглядит еще просторнее, потому что одна его стена снесена взрывом.

Сквозь прорехи в обветшалой кровле мне были видны звезды на черном небе. Я слышал голоса ночных птиц, и другие, неведомые мне звери тоже не безмолвствовали. Самое старое слово западной словесности, то, с которого начинается Илиада, - гнев, негодование. Говорить - значит гневаться на тишину, чьи единственные поэты - ветра. Гомер созерцал те же звезды, что и мы. Злиться на мудрость - за пределами мудрости. Я раздавил свою сигарету. Еще одна трубка мне, еще одна трубка ему.

Пристрастившиеся к опиуму живут долго, да и может ли считаться пороком привычка жить в раю? Пускай даже и в искусственном. Можно подумать, кино и телевидение, без которого не может большинство, лучше! Или другие поддельные радости мира, настолько пустого, что дурацкий серотонин в нем обсуждают куда охотнее, чем премудрость древнего апокрифа. В этом пустом мире слишком много ценителей скисшего сока, который они называют элитным вином, и мало тех, кто разбирается в опиуме, равно как и вообще знает, для чего живет.

Потом еще по одной. Я не собираюсь воспевать опиум, но это совершенный наркотик. В эпоху обманчивых таблеток он дает то, что все остальные только сулят. Забудьте выдуманный дураками серотонин, Фрейда и расстройства, вызванные той отравой, которой психиатры-шарлатаны пичкают своих податливых клиентов.

Никакие пилюли, никакое словоблудие психотерапевтов несравнимы с древними словами коптского Евангелия от Фомы: Вот так - просто и непостижимо. Именно поэтому, как мне кажется, опиум вызывает столь сильное к себе привыкание.

Мы курим по очереди. Я предлагаю хозяину американскую сигарету, и он с восторгом ее принимает. Мы лежим и курим, и наше безмолвие не просто содержит все, что было и будет сказано, - сквозь эфирную кисею безмолвия отсеивается словесная полова, остается неземная бессловесность поэзии, которую имели счастье изведать только величайшие мастера.

Наконец словно ниоткуда вырастает мой отель.